Сегодня 31 января.
Я пришёл раньше обычного и ходил взад-вперёд, думая погреться в магазине. Увидеться так же прекрасно, как в самый первый раз, и всегда неожиданно, как часто ни встречайся.
Прогулки мы назначали на одно и то же время. В том же месте. И всякий раз опаздывали. Но сегодня это имело особое значение. Мы едем в театр. Впервые. Я и она. И она этого пока не знает.
"Княжна Мэри". Десятый ряд, места 14 и 15. Билеты у входа выдаст старый приятель. Не знаю, как бы я провёл всё это без его помощи. Но у для неё у меня было ещё кое-что. В пакете в моей сумке укромно покоилась любимая моя книга с милой подписью:
"Милой С. в памятный день. Твой M."
Как она отнесётся ко всему этому? Она редко бывает в театре, хоть мы и говорим часто о пьесах и драматургии. Она - поэтесса, не написавшая ни одной строки.
Она вышла из-за угла. Так странно. Всякий раз эта прелестная птичка, воплощение светлого и тёплого в моей жизни, невинно улыбается, смущаясь этому и стараясь спрятать улыбку. И я невольно веселею. Хоть я и не привык выглядеть радостно, встретившись с её взглядом я чуть ли не смеялся. Словно бы я вернулся в детство и сотворил малую шалость - такие же озорные переливы играют и танцуют в моём сердце.
И вновь, совсем нараспашку! Бедная моя С.! Но забавный красный свитер с тёмными пятнами виднеется из под чёрной куртки, и такая же чёрная юбка с широким поясом составляют приятные очертания. Небрежные, но элегантные недосказанностью и вопросом: "Что же, всё таки происходит?". Я крепко обнял её, стараясь согреть - как если бы тепло могло сохраниться в одеждах этой цветущей орхидеи юности. Мы отправились на остановку.
Как жаль, что нельзя так просто взять её за руку! Кажется, мои постоянно пылкие ладони погубят её. Может быть, весь мрак изнутри коснётся её? Я не допущу этого, ни в коем случае.
Картинки мелькают одна за другой: я бегу к автобусу, никак не желающему остановиться, она подбегает позади, я грозно машу рукой водителю: "Ну же! Впустите!", и двери раскрываются, открывая промозглые пороги. "С.! Смотри какой автобус я поймал! Он твой!". Я, право, ослеп. Уголки рта, позабавившись, поднимаются, раскрывая аккуратные зубки.
Мы заняли места в первом ряду, и она принялась засыпать. Мои плечи - плечи тяжёлого грешника. Ужасный груз на них, но так хочется, чтобы - хоть вместе с ним, хоть вместо него - легла её головка. Шелковистые волосы до плеч, серьга на словно бы хрустальном ухе.
Мы опаздываем, и за 15 минут нам нужно проехать половину города.
Удивительно, как взволнованный разум разверзается блистательными идеями в решительный момент беды. Мы успеем, если пройдём напрямик, сойдя на несколько остановок раньше.
По случайности её ресницы проснулись. Вскоре - и она. "Надо позвонить маме". Как я не подумал? Я похищаю прелестную мою С. у родной матери! Надеюсь, мне простят такую кражу.
Как раз подошло время. Вот мы и на улице. Время всегда против нас, и сейчас, собираясь с силами перед решающей битвой, потекло со всей силой.
Старый торговый центр. В нём никогда не было хороших магазинов или важных офисов. Возможно, его построили только чтобы по нему ориентировались автобусы. Большое здание, похожее на куб, с диагональным разрезом, с одной половины покрытым стёклами. Дворы. Они хорошеют по пути к театру. Их цвет из гибельно-серого светлеет и переходит в персиковый, ржавчина дверей уходит. Если бы так же можно было преобразиться людям!
- Куда мы пришли?
- Это секрет. Пока скажу лишь одно - я официально похищаю тебя на два часа и десять минут.
Если бы не улыбка при мыслях о ней, показалось бы, что я действительно похитил человека.
- Мы идём в театр?
- Нет!
- А куда мы идём?
- Узнаешь!
- Если мы пойдём в театр, то у тебя, получается, есть билеты?
- А мы не в театр.
- Куда же тогда?
Ловкая и любопытная! Бурая лисичка.
Показался сам театр. Мы вышли к главному его входу, и, пройдя улицу, вдвоём, как под мрачным венцом - чёрный я и чёрная она, скрывая красную кофту пуговицами и плотной тканью - идём по просторной площади, похожей то на парк, то на аллею, сейчас покойную под снегом. Мы подошли к дверям.
- Я ведь говорила, что это театр.
Как ей удаётся так мило смеяться глазами?
- А вот и нет!
Благо, и я не отстаю.
Я открыл старые тяжёлые двери с толстым стеклом и деревянной рамой и пропустил её вперёд.
Тишина и шорох снега перешли в шум. Театральный шум, его ни с чем не спутать. Именно в театре женские голоса смягчают мужские в общем гуле так, что он звучит звонко, и только в нём, если закрыть глаза, можно почувствовать предвкушение чего-то большого и интересного.
- На правах похитителя, прошу, ваше пальто, мадам.
- Ты - слишком любезный похититель. Тебя сразу же узнают следователи.
Тем не менее, пальто соскользнуло, и занавесом впорхнул свитер. Она поправила волосы и посмотрелась в зеркало.
- Ты прекрасна, спору нет! - продекламировал я. Театр, как-никак.
Через какие-то мгновения и я оправился. Но тяжесть после долгой ходьбы заставила присесть, и вселила усталые мысли.
Так так давно мне довелось побывать в филармонии в Казани на концерте, приуроченном рождеству. Несколько часов огромный орган в сопровождении хора прославлял имя Христа в музыке разных мотивов. Это ужасно растрогало меня, и совершенно случайно слёзы проступили на моих глазах, как только я представил таинство рождения спасителя: с точностью до тончайших нитей соломы видел я Его ясли, и лица, и звезды... Честное слово, я тронут и сейчас.
- Что такое?
- С...
- Что?
- Я слишком ярко ощущаю театр. Я не выношу филармоний, и оркестры слушаю лишь дома. Каждая нота делает мою душу мягче. Ты простишь мне такую слабость?
- Конечно же. Зачем ты такое спрашиваешь? Наоборот, крайне хорошо, что ты так чутко слушаешь музыку.
- Если бы. Совершенные симфонии порой говорят, как же скверны и неприятны звуки вокруг нас, как неидеальны мы сами.
- Как и всякий человек...
- Но приблизиться к идеалу - стремление его гения.
<...>
- Ты читал "Княжну Мэри"?
- Признаюсь, нет.
- Как же? Её даже в школе проходят.
- Я не знаю такого произведения. Знаю только, что это Лермонтов.
- "Герой нашего времени"?
- Его вот я знаю. Я читал его в августе, и он крайне пришёлся к моим настроениям. Я буквально жил им, и "прожил" его за два дня.
- Это же одна из его глав!
- Гм-м. Я и не запомнил. Спасибо. Но откуда ты помнишь?
- Я вела исследовательский проект по Лермонтову.
- <...> Я не умею читать!
- Почему?
- Я не помню прочтённого дословно. Я ощущаю произведения и рисую картину ощущений, какие-то чувства и связи с прочитанным, и помню общий сюжет. А глубже - только то, что сам в то время думал. Я не прослежу авторских аналогий и "посылов" во время чтения.
- Всё в порядке. Все так делают. Так и читают.
- А ты?
- Я его изучала. Выписывала цитаты, смотрела за речью. В целом, не жила им.
И стало радостнее на душе.
В очереди в гардероб ко мне через толпу, аккуратно и вежливо двигаясь, шёл старый работник театра. Небольшая белая борода, тёмная кофта и теряющая с годами шевелюру голова скользили сквозь людей, пока не сформировались единым образом мягкого и полноватого мужчины далеко не средних лет слева от меня.
- М., твои билеты. - он слегка шепчет.
Грубоватый от курения и возраста голос всё же слышно, и С., слегка поворачивая голову, встречается с его владельцем, как маленькая синичка встречает лесного ворона. Как только они увидели друг друга, до меня донёсся аромат его духов. "Нечто старое и доброе. Так пахнет ностальгия" - заключил я.
- Любезная!
- Здравствуйте.
- Моё почтение. Николай - он артистично присел, словно барышня, и большое тело в неуклюжей грации отразило две светлых улыбки.
- Очень приятно! С.
Приятель стрельнул в меня глазами. Сдерживая ехидный смешок и борясь с собой, он всё же спросил:
- М., как ты мог? Почему ты раньше не познакомил меня с такой культурной девушкой? Вы давно знакомы?
- Сегодня - ровно месяц. - (целую вечность!)
- Ах, С., а ведь я для вас любой билет достать могу!
С., захихикала.
- Кхм. Николай - играясь, но строго сказал я.
- Прошу простить. Старый ловелас, меня не исправить. Приятного просмотра!
- Благодарю - мы сказали это одновременно, друг от друга удивившись.
Представление проходило на малой сцене. Чтобы добраться до неё, надо было обойти здание особым ходом, всегда неочевидным для зрителя. Следуя по старым тонким раскладным стульям, украшенными стрелочками, я вёл её вперёд. Приключение обещает быть долгим. Я потирал лакированные билеты пальцами и оборачивался на неё.
А если телепатия существует? Вдруг она сейчас читает каждую мою мысль? Иначе я не могу объяснить, почему спустя пару мгновений она безобидно посмеялась, поправляя свитер и юбку.
- Что такое, С.?
- Тебе, наверное, неловко со мной.
- Почему? Нет, ничуть!
- Я слишком просто оделась. А ты - как раз.
- Ты очень здорово выглядишь, честное слово... Если кто-то скажет обратное, ему придётся иметь дело со мной.
Мы нашли зал. Дверь повела в небольшой коридор, а из него - сразу же на верхний ряд. Зрительские места располагались лесенкой, дальше спускаясь. 10 ряд. Места 14 и 15.
- Прошу вас.
Присев, повторяя старого моего Николая, и пародируя проблемы немолодой спины, она заняла место.
- Покорнейше благодарю.
И представление началось. Малая сцена была без полноценного занавеса - вместо него я взглянул на её свитер - но нечто похожее на вуаль поднялось, оголяя декорации. Они, не имея большой территории, были разбиты на две секции: стол и, на другом конце, беседка.
- Печорин! давно ли здесь?
Раздался удивительно громкий голос. Акустика зала была устроена так, что до нас этот возглас донёсся громом, что заставило вздрогнуть. Ровно до этой секунды неясно было, начался ли спектакль, и сонные, придя в тепло из холода, зрители, зарядились актёрским дарованием, отпрянув от всякой скуки. А Печорину удалось скрыться от наших глаз после того как сцена открылась. Готов представить, как он в характерном для времени костюме крадётся, стараясь не попасться нам.
Григорий Александрович повстречал приятеля, те встретили Лиговскую, и, Лермонтов порхал среди голосов и зрительских глаз. Сам того не заметив, я заснул, но не закрывая глаза, а присев боком и аккуратно переводя взгляд на неё. Она же не сводила глаз со сцены, они горели тем самым пламенем, кем-то называемым "вдохновением", а кем-то "любовью".
Чуть позже пришла пора важной сцены, и она, затаив дыхание словно бы вздрогнула, и, повторяя слово в слово за Печориным, произнесла:
- Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
На её нежной щеке я встретил горькую слезу. Впервые за всё время. Она обернулась на меня, сказав:
- Впервые я читала Лермонтова в печальные для меня дни. Я выучила эту реплику наизусть, и удивительно, что до сих пор её помню.
Бедная моя С.! Несчастье мучит её...!
Но от него есть лишь одно лекарство. Я приобнял её, положив на мгновение голову на её плечо.
- С...
- Да?
- Всё в порядке?
- Да.
Не хочется её отпускать. Лишь бы она не смутилась... Но всё же пришлось, и чуть позже, видимо, решив, что реплика та была апофеозом тоски, она заметно успокоилась и плавно положила свою голову на мои плечи. Я аккуратно погладил её по волосам, кончиками пальцев ощущая её мягкость.
- Золотой век бывает так утомителен! - шепнул ей на ухо я
И мы просидели так, наверное, вечность, пока она не лишила меня своих шелков. Её шея затекла, но она почувствовала прохладу и легла обратно.
Раздался хлопок. О Печорин! Погубил юного своего глупого друга! От неожиданности она взялась за меня. Такое милое невинное создание! Кажется, коварная пуля попала в меня, и не быть мне больше рядом с нею! Как иначе объяснить тепло её тонких рук и ощутимые прикосновения длинных пальцев в этих объятиях? Но промазал молодой убийца. Возможно, даже к лучшему.
Чуть позже он курьерской тройкой мчался в Кисловодск. Полумрак рассеялся возрастающим светом, спустилась вуаль, и теперь уже С. вела меня по причудливому коридору. Мы забрали одежду одними из первых.
Николай не вышел, и решив не дожидаться его, чтобы не опоздать на транспорт, мы покинули театр. На улице давно стемнело. Небосвод, уже чёрный, обычно пугает, когда я выхожу на прогулку, и щиплет меня печалями и тревогой прожитого дня. Но не с ней. Лишь ангелы так благотворны для людей.
Хотелось побыть с С. дольше. Не верится, что какие-то полгорода пути снова разделят нас, и я предложил ей взять трамвай.
Вечерний вагон был полон людей. Порой смеялись или громко восклицали маленькие дети, изредка кашляли старики. Это не совсем тот творческий шум. С таким звуком чужие друг другу люди разделяют общую судьбу.
Но не все! Почти все. Кроме двух родственных душ.
Стоя рядом, чтобы не упасть, мы смотрели в окно, держась за поручень. Она рассматривала проезжающие дома, вглядываясь сквозь собственное отражение в превратившемся в зеркало стекле. Я же смотрел на неё, иногда встречаясь с её взглядом, и нарочно невовремя переводя его. Это кончилось тем, что мы смотрели друг другу прямо в глаза.
- Спорим, я тебя пересмотрю?
- Спорим!
И она одержала победу. Ну что за чудо? Моя душа вот-вот сгорит от тепла.
- Какую книгу ты бы посоветовала почитать?
- Ты знаком с Харуки Мураками?
- Харакири Оригами?
- Хе-хе. С Мураками. Японский писатель. Почитай "Норвежски лес". Тебе понравится. <...> А что посоветуешь ты?
- Хемингуэя, "Старика и море". Хоть и выбор не из лучших.
- Почему?
- Не знаю. Мне он приедается. Порой, читая его, чувствуется рассказ доброго дедушки, и это, конечно, здорово, но хочется чего-то нового. Но ещё есть Ремарк!
- А что из него?
- "Триумфальную арку". Я вырос на ней.
Как странно. И путь прошёл. Мы сошли, моментально замёрзнув. Я не растерялся и обнял её.
- Так теплее.
И привыкнув немного, мы отправились дальше. Вернее, я пошёл за ней. Её дом был на улице, следующей после моей.
Мы разговаривали о чём-то. Тёплый туман заполнил разум. Стоит взять её за руку, но что-то внутри борется с самим собой, я в больших сомнениях.
- С., тебе не холодно?
- Не особо. А ты как?
- Прохладно.
- Но мы скоро придём.
- Впустишь погреться?
- Мама дома... Что же я ей скажу?
- А то и скажешь. Решила пригреть молодого мечтателя. Посмотри, как я одет! Скажешь, ходил так по улице.
- Наверное, она этого не оценит.
- Можно попробовать. Но, с другой стороны, я ведь тебя похитил, ты помнишь об этом?
- Да.
- И как заявлюсь в её дом? Украл тебя, а потом и жилье? Ты права.
- Ты ведь вернёшь меня?
- Конечно. Не стоит?
- Лучше, всё же, верни. Мне завтра на учёбу.
- Расскажи, как тебе представление?
- Здорово. Лермонтов - всегда нечто тонкое. А тебе?
- И мне понравилось. Хочется перечитать его ещё раз.
Но я солгал. Впервые... Впервые искусство не трогало меня. Я ощущал материю тоньше и ярче. Жаль, не впервые. Но так же ново.
Тёмным двором через два дома мы подошли к её подъезду. Пришла пора расставаться. Но лишь ещё кое-что.
- С.?
- Да?
- Знаешь, что? Я решил тебя не возвращать.
- Как?
- Так. Отвернись, пожалуйста, на секунду.
- Зачем?
- Так надо.
- Хорошо...
Она плавно повернулась. Из сумки я достал пакет, стараясь не шуметь, а сам словно бы услышал, как она удивилась такой манипуляции.
- С. Александровна?
- Слушаю вас.
- Вы знаете, что вы сотворили?
- Что?
- Ровно месяц назад вы вошли в мою жизнь и осветили её.
- Но чем?
- Это сложный вопрос. Думаю, это дуэт красоты и остроты разума. Тем не менее, не всё так просто.
- Что же?
- От имени Себя я присуждаю вам титул самого прелестного человека в мире. Примите в дар этот скромный пакет.
Она повернулась и сама крепко обняла меня. Этим всё было сказано.
- Спасибо тебе большое, М.
Я посмотрел в её глаза. Больше мне ничего не хотелось видеть.
- Вот и пора прощаться! Погрейся дома и обязательно отдохни.
- И ты. Напиши, как придёшь.
- Хорошо. Но и ты!
- Конечно же.
- Пока!
- До свидания!
- И спасибо тебе, С...
- Кому спасибо - это мы решим чуть позже. Но определённо спасибо тебе.
Ключами на кольце она открыла потёртую оранжевую дверь и вошла в подъезд. Поднимаясь этаж за этажом, она, удаляясь, смотрела на меня через стекло, и я махал ей рукой и кланялся. Вот она выглянула в последний раз и исчезла.
Я брёл домой.
С. с порога вошла в тепло и уют. Её встретила пушистая кошка, поласкалась и заглянула в пакет, а сама она отправилась на кухню, и заварила чай. Вскоре мне пришло новое сообщение:
- Я дома. Всё в порядке. Возвращайся и ты.